[dedans]

приснился сегодня человек с этим именем - завела в гугл (в честь праздника всех попарных переименовавшегося в googe) - нашла сие. выложила весь текст, так как rulinet.ru скоро закроют



Буквы

liokha





"...А в тех краях, кстате, мы скоро поедем по ним, есть легенда. Согласуясь с её течением выходит так, что где-то в нечистых безднах Петербурга живёт безвестная личность, страдающая, если позволено будет так сказать..."



барон Оккервиль "Охта"





--------------------------------------------------------------------------------





--------------------------------------------------------------------------------

А между тем, весенним мартом земля чередовала снег и влажные прогалины, привечавшие густые жирные лужи, таившие взростки новой жизни. Ходить по улицам весной было сложно, и ноги проваливались в топкую грязь, напитываясь первой неснежной влагой на год вперёд. Я перемешивал пространства, следуя за своим дьяволом. Он крался на шаг впереди и метил мой путь буквами.

Однажды летом я выпал на кровать из кошмарного сна. Полупрозрачная глина белой ночи тут же угодливо растворила меня в себе, я почувствовал её вкус и запах, услышал шипящую током моей собственной крови тишину и увидел, как её пёстрый туман копошился и мерцал в пустом слюдянистом воздухе, образуя сотни прозрачных нечётких букв, исчезавших или превращавшихся в другие в самый момент своего появления. Чувство ужаса, доставшееся мне ото сна, по-прежнему сковывало меня и я лежал, сгорая от щемящего страха, боясь произвести любое телодвижение или звук, и наблюдал тоскливое мельтешение букв, создававшее неслышный, но страшный шум. Этот шум не позволял мне вычленить себя из смеси сна, ужаса и ночи, рассеивал внимание и не давал сосредоточиться. Тогда-то я и увидел своего дьявола - он был частью пустоты и сам состоял из мерцания букв. Выделевшись в одно мгновение из них, он переместился ко мне, просто достал мой язык и пальцем нарисовал на нём что-то.

Сразу же всё закончилось - глина выплюнула меня, утих шум и отступил сон. Я лежал на кровати в вязком поту, за окном стояли красноватые облака, обозначенные на голубом перламутре-небе восходящим солнцем. Что-то новое и чуждое копошилось во мне, растекалось с кровью по гибким шлангам сосудов, разносилось межклеточной жидкостью по закоулкам тела. И я знал, что проникло оно в меня через горящий язык. Я встал и пошёл к зеркалу в ванную, на корне языка были написаны еврейские буквы "алеф", "мем" и "тав".



- Эмет. - скорее узнал, чем прочёл я. Вернулся в комнату, лёг на кровать и быстрее заснул.





--------------------------------------------------------------------------------

Утопая в мартовских лужах, я разгадывал ребус, составляемый для меня бесом. Тяжёлый язык, израненный чертами букв, еле ворочался во рту, глотая слюну. Тонкие письменные раны жгли и щекотали истыканную рецепторами кожу, вызывая смешанное чувство боли, отвращения и наслаждения.

Скоро я стал замечать в летнем течении вещей странности и несуразности, в один момент природа будто изменила свою сущность. Я всегда находил в вещах сходства с буквами и оценивал изящество линий материальных предметов их схожестью с буквенной изысканностью, но раньше это было больше плодом моих фантазий, теперь же природа так явственно рассыпалась передо мной алфавитами, будто мечтала переродиться в чёрную книжную строку. Лужи после дождя собирались графемами, соль просыпалась силлабемами, вещи в комнате ложились клинописью. Я смотрел и узнавал во всём буквы, изводился и думал - не заболел ли я. События странной ночи волновали воображение, и я исступлённо искал связь между ними и переменами, наступившими в природе. Язык мой, томившийся поначалу болью, прошёл, и не горел, но маленькие буковки остались на нём тремя драгоценными запёкшимися вензельками. Я не мог поверить, что ими всё ограничится, и чего-то ждал.

И через две недели язык снова заболел. Он вспух и прикосновение к нему вызывало жжение - приятное и отвратительное одновременно. Выйдя в тот день на жаркую летнюю улицу, я прямо перед домом увидел пожарную машину, пожарных и огромный шёлковый шланг, лёгший отражённой пятёркой - буквой "л" алфавита манипури. Снова поразившись изменившейся геометрии вещей, я продолжил свой путь в "Пятёрочку", располагавшуюся на Нарвском проспекте. Под козырьком над входом в магазин двужильно болтался электрический провод - словно его должны были вот-вот подключить к чему-то. Он был изогнут и завязан снизу, будто белая, в полиуретановой обмотке, буква "и" письменности деванагари. Делая покупки вишнёвых йогуртов и апельсиновых соков, я думал, что же ещё напомнил мне этот шнур, а оплачивая покупки двумя смятыми пополам голубыми бумажками, понял - змею в чаше напротив Мариинской больницы на Литейном.



Поднявшись в глухом сбитом лифте в однокомнатный мирок своей квартиры, я положил покупки в холодильник и сел в кресло, около распахнутого настежь окна, в которое проникала прохлада и комары. Я задумался и резонно предположил - если шёлковый хобот шланга был положен обратной пятёркой, именно тогда, когда я шёл в "Пятёрочку", а провод в "Пятёрочке" торчал змеёй с Литейного, то мне следовало бы поехать в центр проверить на глаз знаки свыше. Я совсем не собирался вставать, суетливо прибирать мусор и одевать ботинки, мучаясь языком, чтобы через сорок минут попасть на Литейный, но какая-то тайная сила, чья-то неведомая воля почти насильно выволокла меня из дому. Около змеи мне даже не пришлось ничего выискивать - на чаше недорисованной жопой красовалась белая телугийская буква "о", также похожая на лебедя. Едва бросив взгляд на неё, я не останавливаясь пошёл в Летний сад.



Вернулся домой поздно - не то любопытство, не то упрямство вели меня от одного места к другому и всякий раз там аккуратно оказывалась буква-знак, намечавшая следующий мой шаг. Я был утомлён продолжительной прогулкой и удивлением от стопроцентного совпадения, и не имел никакого желания рассуждать о причинах этих совпадений. Я повалился спать и во сне увидел своего беса, он висел надо мной и, как казалось, улыбался, хотя разобрать что-либо в кружении точек, составлявших его лицо, было трудно.



С утра, ведомый любопытством, я пошёл к "Пятёрочке" и, как угадал ещё ночью, никакого шнура на козырьке сегодня не болталось, слой краски был гладок, даже без трещин, а ведь шнур вчера совершенно точно вылезал из этого слоя. Не найдя и на Литейном никаких следов краски на чаше, я вдохнул грязного воздуха и поехал на последнее посещённое вчера место.





--------------------------------------------------------------------------------

Иногда мне приходила мысль прекратить хождения, отмыть от въевшейся грязи ботинки и сидеть на изогнутой арабской "ра" скамейке в весеннем и сонном Михайловском парке, окружённым подтопленными солнцем лужайками, читать книги, отгоняя нечаянные солнечные лучики-точки, падающие на воронёные буквами мелованные страницы. Но внезапный, сковывающий страх перед не доведенным до конца делом, которое в следующую минуту, невыполненное, грозило оказаться причиной гибели мира, и чужая воля, владевшая мной заставляла продолжать движение и я пролетал мимо парка, влекомый внезапным озарением где искать новую букву-подсказку, с тоскою оставлял нелюбимый Спас-на-крови, корпус Бенуа, Итальянский мост, суетливые берега канала Грибоедова.

Неоправданно долго я играл в графическое ориентирование не понимая смысла и правил, лишь приходя в безрезультатное восхищение от мастерства, с которым мой демон (а я уверился в том, что это его рук дело) вписывал буквы в реальность Петербурга. Он то укладывал лужи в вечернем парке древнепермским "коке", то расставлял машины в непредсказуемой аварии коптским "хори", то фантазировал на ночь недоснятые леса на красном угловом здании Фонтанки и Невского глаголическим "како". Понимание сущности игры пришло однажды ранним солнечным утром, когда на сыром от росы Громовском кладбище, потаённом в изнанке Петербурга, накопившиеся за сутки буквы внезапно сложились в фонетическое [liokha]. Я перенёс находку на бумагу и долго ещё переводил трёхточечное "л" алфавита лепча, надчёркнутую пятёрку манчжурского "и", разрезанный круг армянского "о", частокол "к" алфавита волоф, двойку "h кхароштхи и ажурную обрисованную тройку "а" алфавита лимбу в звуки и обратно. Я понял, что бедный мой дьявол уже месяц впустую тратит время повторяя изо дня в день моё имя, не замечаемое мной настырно, бесстыдно и безрассудно.

Тогда же я завёл тетрадь, расписанную картиной Моне на обложке и совсем скоро прочёл: "лиокhа таграмматааwтарто...элафэболиони". Отчихавшись назойливым аллергическим чихом, я всё же определил по пыльным, облачённым в сукно и коленкор словарям, что речь идёт на греческом языке в наивной русской передаче. Фраза означала что-то типа "буквы между тем весеннему марту". Удивительно, но имея с детства неуёмную, почти физическую страсть к буквам и алфавитам (из которых я выучил, кажется, все, какие только были известны современным учёным) я был совершенно равнодушен к тому, что они служат для записи слов - чужие языки меня не интересовали совершенно, потому и тут я не пытался понять, что диктует мне бес, а просто стал бездумно записывать за ним ералаш чёрных букв, с гордостью понимая, что едва ли ещё с кем-то он сможет играть в эту игру так же легко, как со мной.



Каждой буквой мой алфавитный Мефистофель передавал не только звук, но и место, изгаляясь над рассудком в попытке адекватно довести до меня информацию о пространстве. Легко было понять, что его пятипалый кириллический "большой юс" означает пять углов, глаголический "малый юс" полуобъятием штрихов намекает на полукруг колоннад Казанского собора, а серповидная бугийская "па" передразнивает школу в начале проспекта Стачек. Труднее было с круглым бирманским "wа", отсылавшим к "ватрушке" площади Ломоносова или буквой "г", алфавита тифинаг, треугольными формами и значением непрозрачно намекавшей на Гостиный двор. Совсем сложно было с греческой "гаммой", указывавшей в итоге на Греческий проспект или с армянским "айбом", ждавшим продолжения у армянской церкви. Иные, нарисованные разлившейся по асфальту краской или рассыпавшимся песком просто указывали направление, как грузинский "нар" на углу Суворовского и Староневского лишь переправлял за угол на 1-ю Советскую, или финикийский "ламед" из-под окон Публички на Садовой широким крючковатым жестом адресовал к левому крылу Александринки. Впрочем, мой бес был всегда со мною и если я никак не мог разгадать загадку и бесцельно бродил по Малой Садовой, он морщил занавеси в витрине ресторана и вот я, записав новую букву, спешил по следующему адресу.





--------------------------------------------------------------------------------

Постепенно мною овладевало отчаяние. Азарт поиска как-то приелся. И хоть изобретательность моего дьявола не давала сбоев, по прежнему удивляя изысканностью и красотою, постоянная угроза ранившего почти физически страха, которым он подстёгивал меня будто кнутом, напоминала в каждый момент времени о моей несвободе, о моей нынешней невозможности быть самим собою. И пусть прежняя жизнь также не влекла меня, будучи, свободной чересчур, чересчур пустой и унылой, я отчего-то скучал по ней, проходя по аллеям Фурштатской улицы. Щебетание птиц отвлекало внимание на природу. И мне казалось, что в природе моё спасение. Я наблюдал полёт воробья, а ноги наблюдали мой путь к следующему знаку.

Остаток лета, осень и зиму, я безостановочно перемещался по городу и думал только о буквах. И геометрия их безраздельно завладела моим сознанием. Воспринимая мир я видел теперь не круги, а "о" ренессансной антиквы, финикийский "айн", "тха" малаями, "р" алфавита тифинаг, авестийский "вав". Я видел не квадраты, а "ба" алфавита брахми, "дха" алфавита кадамба, тохарскую "са". Вместо треугольника мне мерещились "к" древнетюркских рун, четыре гласные письменности кри, сомалийское "д", гуптийское "е", калмыцкое "в". За ромбом я замечал торчащие уши сабейского "ф", бугийской "са", самудского "п". В рамах окон я читал перечёркнутый квадрат этрусского "с", в фигуре человека - "з" алфавита тифинаг.

От букв, написанных во рту, язык мой распух настолько, что я потерял способность говорить, а только мычал и если ходил, то в магазины самообслуживания, где можно было прятаться за буквами вещей от чужой назойливой потребности общения. Изредка, волнуясь и путая русские значки с их индокитайскими и малоазиатскими тёзками, я писал какой-нибудь важный ответ на бумаге и, укрывшись под двойной защитой письменных знаков, уныло сбегал прочь из пустого куба магазина на снежный и зимний холод.



Чем дальше я удалялся от людей и погружался в мир знаков, тем больше я подчинялся воле моего беса. С начала я мог сказать ему "нет" и валяться весь день в постели, предаваясь холостяцким грехам, но позже, движимый его повеленьями, иногда не спал ночами, разгадывая задачки, выдумываемые им для меня. Если же я хотел утаиться от обязанностей, мой язык распухал ещё больше от боли и нестерпимый, неподвластный рассудку животный ужас оттого, что я пропускаю что-то жизненно важное, подкрепляя лингвальные колики душевным смятением, выгонял меня вмиг прочь на улицу, где отпускало.





--------------------------------------------------------------------------------

Редкое и случайное солнце подсушивало порой весенний город, но после падал снег, смывал пыльную сухость с земли и вымывал тёплую солнечность из воздуха. Небо было стянуто серой пенкой облаков, иногда полутенями рисовавших на бесконечной сфере свои облачные буквы. Перемещаясь по городу в прежнем, навязанном мне ещё летом, темпе, иногда успевая за день побывать на Охте, в Коломне и около Лавры, я тем не менее понимал, что бессмысленный труд мой подходит к концу и выписываемые мною в импрессионистскую тетрадь иноземные слова вот-вот должны иссякнуть. Мысли мои и ветер, обдувавший меня уже не были отчаянными, а дышали токами скорой свободы.

Я никогда не задавался вопросом зачем ему это нужно - азарт бессмысленного поиска владел мною каждую минуту и я не находил повода задумываться о причинах. Я носился по городу, находя буквы и теряя себя, размазывал себя как тюбик краски по алгебраической формуле Васильевского острова, тесной и запутанной паутине Петроградской стороны, узким грязным лазам Казанского острова, просторным Измайловским ротам, запутавшимся во времени Московской, Невской и Нарвской заставам. И хотя азарт оставался всегда, накапливались усталость и безразличие и остатками сознания я жаждал прекращения, но тело больше не повиновалось мне и я снова и снова, тревожимый предчувствием страха, вставал утром и, умывшись, выходил в ещё тёмный мороз, расцвеченный блёстками снежинок - крошечных гражданских "же", инкрустированных водой и морозом.

Последнюю свою букву я обрёл в Петропавловской крепости - слева от деревянного Иоанновского моста, на притягательно зеленевшей каждое лето лужайке, строители складировали в изощрённую линию кучи песка, мусора и глины, быстро сложившиеся в моём воображении в замочную скважину греческой "омеги". Не сразу разобравшись в её конечной природе, я около часа бродил по разогретой робким солнцем брусчатке крепости, погружённый в разгадывание данного мне демоном ребуса. Встревоженный отсутствием обычной лёгкости в течение мыслей и отсутствием вариантов правильного ответа на вопрос о расположении следующего знака, я не заметил, как обошёл крепость кругом и снова вышел к Иоанновскому мосту. Я встал, опёрся о парапет, вслушался в себя, и внезапно меня заполнила радость - я понял, что труд мой окончен. Через липкую грязь изрытого стальными ковшами бульдозеров Александровского парка я поспешил к метро и, купив две позеленевшие стеклом бутылки балтийского пива, поехал домой в сине-зеленой электричке, споро рассекавшей потаённый подземный воздух.



Впервые за долгое время я засветло оказался на Нарвской заставе, непривычно оживлённой в дневном освещении. Едва переступив порог квартиры, я стал мыть и чистить ботинки, что бы придав им естественный чёрный цвет, а после сел на кухонное усталое кресло пить пиво. Пиво скоро захмелило меня и погрузило в безмятежный пьяный сон, лёгкий и крепкий. Проснулся я глубокой ночью от неудобности позы, диктуемой сном в кресле, встал, и, не будучи в состоянии и желании чистить зубы, бессознательной сомнамбулой пошёл в комнату, держа веки руками. Небрежно раздевшись я выключил свет и повалился в прохладную кровать, но в сон погрузиться не успел, потому как почувствовал, что в комнате кто-то есть. В один момент меня покрыл холодный липкий пот, прогнавший усталость и сон, я нерешительно и осторожно стал переворачиваться на спину, чтобы иметь больший обзор. Мой бес бесплотною иллюзорной массой висел надо мной. От неожиданности я захотел закричать и раскрыл рот, бес молниеносно сунул туда свою мерцающую руку и провёл ею по языку, исчезнув в следующее мгновение. Я тут же вскочил и кинулся в ванную к зеркалу - и обомлел, высунув язык наружу - с корня его исчезла буква "алеф", сам же я на глазах бледнел и кожа моя трескалась, обнажая не кровь и плоть, а глинистого цвета зернистый материал. Меня охватил ужас и я, преодолевая сопротивление стремительно твердеющего тела, бросился к входной двери, непослушными руками открыл замок и вывалившись на лестницу, споткнулся и закричал. Падая я ударился негнущимся телом об пол и провалился в мерцающую темноту. Последнее, что я слышал было рассыпавшееся по подъезду эхо.



---------------------------



Эта рукопись была обнаружена в вещах Алексея Бруева, умершего весной 2002 года в результате разрыва сердечной мышцы. Соседи сообщили, что Бруев Алексей был человеком необщительным и замкнутым, друзей не имел. Родители его, судя по единственной записи в записной книжке, жили за границей и, как свидетельствуют почтовые квитанции, регулярно высылали ему крупные суммы денег. О том, чем занимался Алексей и работал ли он где-нибудь, выяснить ничего не удалось. Его увлечения и знакомства так же остались покрыты мраком. В институте он не учился, школьные друзья не видели его десять лет - со дня окончания школы и ничего в общем-то толком не знали о нём. Перед смертью он, видимо, вычистил всю информацию со своего компьютера, оставив лишь пустые папки и системные файлы, так что, даже если он и присутствовал в сети, вся информация об этом присутствии оказалась утеряна. Так как обстоятельства жизни и смерти Алексея Бруева оставались весьма невнятны, была надежда, что хотя б эта рукопись сможет прояснить их. Для чего она и была направлена мне.





Выполнен манускрипт на плохом древнегреческом языке, записанном русскими буквами. Для передачи дифтонгов использованы w и й, для придыхания - h, долгота гласных букв не обозначена вовсе. Судя по всему рукопись писалась на протяжении значительного времени по букве или чуть больше за раз. Дословный перевод лежит перед вами.





Не знаю зачем я публикую его.





А.Бонч